Монологический Кодекс. Vol.I

Письмо XXXI, о преждевременном старении и нежелательных перспективах

 Доброй вечности, An.

Настало время рассказать о благородной старости. Благородной не только в том смысле, что аристократической (лучшего Рода), но в том, что происходящей из Благого первоначала В современной литературе даны только в непосредственном смысле слова отрицательные образы «осени человеческой жизни», id est образы испорченных жизнью, отрицающих жизнь, и, как сказано в одном из предыдущих писем, длящих своё существование лишь в силу инерции — представление о собственном существовании как единственно подлинной жизни настолько устойчиво, что прекращение её кажется чем-то ещё более чудовищным. 
Сопряжённая с дисфункцией организма боль своевременно скрывается где-то в глубине тела, сжимается до мельчайшей, почти незаметной частицы, хотя и неотъемлемой. как только мышление отчётливо формулирует приказ: умри, неволящее меня! Но смерть не является, смерть всегда дистанцирована от того, что явлено (дано в бытии) и будет явлено впредь. 

Циклически замкнутые процессы биологической жизни привлекают к себе всё большее внимание, они служат источником раздражения, когда «спотыкаются» на каком-нибудь, скажем, сорока лет, пороге. И какая уж тут может быть притягательность знания. влечение к знанию... Мы, рождаясь язычниками, - согласно Евгению Всеволодовичу Головину, - даже не подозреваем, насколько скоро теряется знание, которому мы причастны от рождения, анамнезис примордиального, ускользает нас. Medio tempore, мы едва ли вправе воскликнуть, подобно Фаусту: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!». Окружающая нас действительность, со-временность, оправдывая свою дефиницию, со временем, конденсируется на нашем же теле, жизнь становится беспрестанной заботой о т.н. «себе», который уже изъят, или - частично, как это ни парадоксально прочитывается, изъят дисциплинарным диспозитивом. Но эту темы мы продолжим позже, сейчас магистральная тема для нас — старость.

Каким смыслом наделены слова «чувствовать себя старыми»? В настоящее время дисциплинарные техники включают в себя бесхитростную, даже наивную, мотивацию изъятия: вы сами, в данный момент, здесь и сейчас, - получаете знание. В универсальной, компактной и доступной форме — школа и университет сулят в обмен на послушание лучшее из всего, что дозволено дивиду. Обыкновенному, заурядному дивиду. 
Знание подлинное всегда старше его, и значительно старше всех дисциплинарных институций, способствующих его порождению, становлению и развитию. Дивид, когда узнаёт о существовании скрытого, качественно отличного, стремится к нему, как к собственному детству и собственной юности, он готов многим и многим пожертвовать ради этого желанного повторения. И вот, оно происходит. 

Средневековая легенда о Теофиле, давшая сюжетную основу для «Фауста» Гёте, повествовала не о возвращении юности и приостановлении её. Дьявол обманывает Теофиля, пообещав ему непреходящую молодость в течении 56-ти лет, является за душой «клиента» спустя тридцать семь, и уволакивает его в Ад. Поздняя редакция легенды, - как указывает Робер Мюшембле в «Очерках истории Дьявола» [М.: Новое литературное обозрение, 2005], заместила во-временное возвращение со-временным «сиюминутным возвратом», за который расплачиваются вечностью. До начала Реформации, - пишет Мюшембле, - демон, вступавший в контакт с людьми, чаще всего бывал ими обманут. Желая погубить человеческий род, Мефистофель мог пойти на обман. С появлением легенды о Фаусте прежняя тема договора с дьяволом обрела новую форму. Вариация, созданная по модели легенды о Теофиле, коренным образом изменила принцип возможного контакта со Злом. Теофиль подписал с Искусителем договор, согласно которому он отдавал ему свою душу в обмен на содействие в получении сана епископа; однако, почувствовав, что конец его близок, Теофиль раскаялся и получил прощение благодаря заступничеству Святой Девы, заставившей дьявола вернуть роковой документ и тотчас его уничтожившей. В Х веке история Теофиля, ставшая к этому времени легендой о святом Теофиле, была обработана в латинских стихах». 

Далее нам становится известным следующее, более важное: Человек такой, похоже, действительно существовал — пишет РМ. Врач и астролог, он родился в Вюртемберге и умер около 1540 году Впрочем, реальная фигура значения не имеет; имя Фауста стало нарицательным, присвоив себе опасную славу таких сомнительных персонажей, как маги и прорицатели, а также ряда современников: Парацельса, Нострадамуса, скончавшегося в 1566 году и сожженного в 1553 г. в Женеве еретика Мигеля Сервета. Вписался Фауст и в сюжеты многочисленных народных сказок, посвященных взаимоотношениям с миром сверхъестественного. 
Вызвав при помощи заклинаний дьявола Мефистофеля, Иоганн Фауст подписал с ним договор. В обмен на все, какие только можно себе вообразить знания, на способность совершать сверхчеловеческие подвиги и получать любые сексуальные удовольствия он по прошествии Спустя 24 года фатальной договорённости он обещал отдать дьяволу свою душу. Опубликованная в 1587 году “Faustbuch” (известна также под названием “Народная книга о докторе Фаусте”) содержала текст, весьма отличный от легенды о Теофиле. Под влиянием идей Лютера, Святая Дева утратила свою роль заступницы. Фауст трагически погибал и был проклят. 

Какой смысл может сообщить нам эта легенда? Испорченный общеевропейской гуманитарной идиомой «эксперт» поспешно начнёт критиковать нравственное назидание, диктат морали, с ХIX века поставленный «в вину» средневековью. Но современный индивид, — во всём своём разнообразии, - оценивает не столько семантическое содержание, смысл implicite, сколько внешнее, поверхностное, сконструированное в более позднее время «напыление» из locusæ communi [общих мест, тривиальных фраз] для заурядного дивида западной цивилизации с его непочтение к прошлому и раздражению прошлым. Иногда это раздражение бывает крайней степени завистливым, вплоть до болезненно-невротического; но чаще оно не лишено злорадства. По сравнению с Фаустом, - рассуждает современный гуманитарий, - мне нет нужды обращаться к какому-то там дьяволу чтобы узнать и заполучить всё, что мне нужно. 

Но это узнанное и полученное, в процессе инертной темпоральности «обыкновенной» жизни, имеет подлый двойственный характер — на отдалении, на дистанции с «тобой, прежним» они кажутся необычайно притягательными, соблазнительными. Привлекает средняя школа — не одиннадцатью, а то и больше, годами дисциплинарных техник — репутацией трамплина в некую большую жизнь; привлекателен Институт или Университет, когда школа успевает изрядно, мягко говоря, надоесть; привлекательны те, или иные профессии с полной занятостью - «высшее учебное заведение» не возмещает нищету досуга, студенческий быт столь же монотонен, и разнообразие его — происходит лишь в нарушении этой монотонно организованной и артикулированной темпоральной упорядоченности — от лекции к лекции, от «пары» к «паре», от сессии к защите диплома. Современный человек попадает в область, где все перспективы — обманные, как только он что-то предполагает «да будет так», магистраль искажается, становится интересным не то, что водружено на гипотетическом «горизонте», но в стороне, хуже того — позади. 

Мы все, или почти все ждём «зрелости ума», когда посеянное зерно знания в почве рассудка наконец станет «плодом». И вот, физическое тело стареет, изнашивается, а долгожданного понимания всё не про-является; «многие мудрости» внушают печаль о том, что постижение их обошлось помимо девяти десятых существования в дисциплинарном режиме, в бодром демарше по «магистрали», множащейся, искажаемой и распадающейся прямо на глазах. Стремительный поток времени, вместе со столь же стремительно гибнущим миром, следует опережать, чтобы в этот сварливый биологический «ум» не смог упрекнуть нас: как же так — мы оказывались невосприимчивы, слепы столько лет? Принуждая его же, νούς, всегда быть готовым к чему-то ещё более кошмарному, чем тревожащая бессонницей Гегеля «дурная бесконечность». 

Почему я не рекомендую сейчас перечитывать классическую русскую литературу, откладывая тома полных собраний сочинений до двадцати двух (приблизительно) лет, до тех пор, когда мышление начнёт согласовываться с интуицией в поисках подлинного, Блага? Общепринятое прочтение уже включено в информационную циркуляцию дисциплины: больной узнаёт диагноз, притом, что ему не прописывают медикаментов, диеты, курса лечения. Академики и кандидаты в доктора медицинских наук от литературы не представляют себе, что такое здоровье. 
Принято полагать, что русская проза началась с Гоголя. Как бы не так: она произошла из «Философских писем», и вообще — писем, Чаадаева, презрение которого ко всему русскому превзошло все известные его эпохи пределы. Что значит — ко всему русскому, и что значит - «пределы»? Читая «Философские письма» провозвестника западничества, возникает ощущение, схожее с тем, что рождает Les Essais Мишеля Монтеня. Как будто читаешь перевод с французского, - но интонации, общее настроение и характер ММ и ПЧ отличаются полярно. Против рассудительного спокойствия и беззлобности Монтеня, европейца подлинного, Чаадаев с трудом скрывает свою нервозность, раздражительность и вспыльчивость. В России его раздражает практически всё, всё вызывает обиду с подспудным обинением русского народа — почему вы не европейцы? Свою эрудицию он расходует только затем, что бы перечислить как можно больше сравнительных примеров «как бывает не по-хорошему»[*]. 
Розанов, гораздо более нервный и жестокий, в общем-то, старик, в пятьдесят шесть лет пишет - У нас совсем нет мечты своей родины. И на голом месте выросла космополитическая мечтательность. У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть. У французов - “chére France”, у англичан “Старая Добрая Англия”, у немцев - “наш старый Фриц”. Только у прошедшего русскую гимназию и университет - «проклятая Россия». [«Опавшие листья. Короб второй, и последний»]. Василий Васильевич со всей своей непоследовательностью нашёл всего несколько наиболее экспрессивно выраженных примеров «чистой негации», отрицания, превзошедшего нигилизм. Предел нигилизма, на который указано выше, - сознательное утверждение самоё себя в качестве разрушителя; «мы не знаем о том, как сделать лучше, и тем более — хорошо, но мы знаем, что вы всё делаете неправильно, вы всегда всё делали неправильно, и поэтому мы вас проклинаем!». 
Мило, ничего не скажешь. Прошедшие гимназии и университеты будущие столпы литературы русской учились эффективно расходовать накопленную за годы унизительной студенческой нищеты злобу, - немногие, очень немногие сумели преодолеть соблазн из чувства солидарности примкнуть к «проклинающим». К примеру, ещё из «Второго короба» Розанова: Посмотрите названия журналов: "Тарантул", "Оса". Целое издательство - "Скорпион". Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал). "Шиповник".
И все "жалят" Россию. "Как бы и куда ей запустить яда". 
Дивиться ли, что она взбесилась.
_______________________________________

Прим. [*] - пример пассажа: «С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь. 
Странное дело: даже в мире науки, обнимающем все, наша история ни к чему не примыкает, ничего не уясняет, ничего не доказывает. Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы. Некогда великий человек захотел просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам плащ цивилизации: мы Подняли плащ, но не дотронулись до просвещения. В другой раз, другой великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу». 

Ты спросишь, - неужели вся русская, титулованная «классической», литература была такой? Когда русские литераторы переставали с вожделением подсматривать за европейцами (социокультурный вуайеризм, стыдливая девиация завистливых) и клясть собственное прошлое; принимались за исследование истоков национальной культуры, не в перспективе какого-либо сравнения с «единственно верными» координатами, Западом, но — симметричной антропологией,исследующей иные культуры и цивилизации с целью осознать своё собственное естество, им удавалось избежать инертной негации европейской идиомы в отношении всего Иного. В том числе — забытого и отвергнутого рода, проторасы, общества Традиции. В наследии Алексея Степановича Хомякова, славянофила, отставного офицера кирасирского полка, превалируют патетические стихи и сочинения о церкви, АСХ известен русскому читателю как один из первых светских исследователей православия, не принадлежавший монашеству и церковной иерархии. 

Но, вместе с тем, очерки этнографии, истории культуры и религии, филологии и других гуманитарных дисциплин, объединённые заглавием «Семирамида», намного превосходят своей ценностью почти весь массив текстов, предназначенный для программ средних школ и университетов. Эта книга повествует о том, как архаическая стихия в беспрестанной динамике постепенно обращается «статуарной культурой», а затем - цивилизацией; как происходит интеграция и дезинтеграция элементов архаики; отчего происходит конфликт культур, берущих начало в одной Традиции. Современные университеты располагают множеством опровержений фактологического материала, применяемого Хомяковым, но из этих опровержений и возражений [включая дикарские изыскания сродни «Новой хронологии» Фоменко] невозможно произвести ни одного вывода. Смыслообразующего вывода — Примордиальное, высший миропорядок, проекция которого и есть наш не лучший из миров, регрессирующий, потому как происходит методичное разрушение внутренней структуры. Примеров деструкции, в «гносеологической энтропии», когда знание о Первом после Лучшего сужается до гуманитарной «назидательной» унификации в русской литературе гораздо больше, чем свидетельств и гипотез о Традиции. Следует отметить, что гипотезы и теории русским удавались всегда. Василий Васильевич Розанов задолго до Евгения Головина «изобрёл» метафизику пола, - ему были неизвестны алхимические трактаты и «Материнское право» Иоганна Бахофена, тем не менее, он приходит к бесхитростному заключению, - великие цивилизации вырождаются лишь потому, что женское и мужское начала не могут примирится друг с другом, происходящие из конфликта начал девиации и перверсии - «псевдо-мужское» и «квази-женское» не могут воссоединиться и породить нечто; они способны только разрушать, о-граничивать, запрещать, обволакивать мир саваном табу на всё, чего они лишены сами. 

Ache, приветственно относящийся к Розанову, называет сочинения «не заслуживающими доверия»: им и в самом деле нельзя доверять, как мы доверяем прошедшим горнило университетской критики научным трудам. Розанов работает собственно со смыслами и правильными выводами, которые не подлежат проверке рефлексивным аппаратом (стальная логика), - любая последовательная, sub specie «дисциплин», критика разрушит эти драгоценные смыслы, «неогностицизм», как охарактеризовал Ache сочинения коллежского асессора ВВР. 

В качестве простейшего упражнения по генерации смыслов, попробуем редуцировать по-знание к Традиции не в стесняющем «назидательном» ключе сравнительного, но как если бы нам были неизвестны стереотипические для современного индивида координаты-детерминанты: «Песнь о вещем Олеге», Александра Сергеевича Пушкина. Никакой филологии и культуральной адаптации.

Песнь изображает нам не более, чем могучего воителя, но, подчеркнём — в понимании АСП это уже не «сакральный государь», непосредственно причастный иерархии от Примордиального.
К строкам «Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?» - вполне применим комментарий Ache о гомеровском эпосе: Здесь упоминается мантическая техника как нечто на тот момент общеизвестное. Расцвет мантических техник знаменует собой закат прямого общения с богами, к которому остаются способны лишь немногие или в редких случаях. Добавим к тому, прежде чем продолжить цитату: «Любимец богов» весьма «прохладно» встречает князя словами: «Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен» - указывая: 
Во-первых, на разрыв между жреческой и воинской кастами, которые — каждая, принялись создавать «собственную» иерархию, постепенно забывая о Примордиальном, Начале Начал, должным быть прообразом, и в своей проекции объединять вокруг вертикали — Единого, иерархию человеческого миропорядка. Что, во-вторых, в свою очередь является прямым указанием на предстоящий закат мантических, и многих других, - причастных сакральному, техник, знаменующий расцвет религий, способствующих в большей степени распаду, чем созиданию.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Здесь мы встречаем гибельную инерцию рефлексивного начала: сакральный язык уже не представляет собой безусловную истину для дистанцирующихся друг от друга компонентов раннее бывшей целостной иерархии. В итоге государь, осмелившийся подвергнуть сомнению сакральное, только лишь aposteori события, подвергается Наказанию: 
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Sic, в моём понимании, это самое важное и ценное, что может содержать со-временная литература; слово «современный» в данном случае следует понимать как «адаптирующий к современности». С самого своего появления печатная «продукция» пробует ассимилировать Традицию, унифицировать до понимания выродившегося и продолжающего вырождаться «европейца». Но об этом уже многое было сказано, и будет сказано впоследствии.